НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ САЙТА

 

 

Моисей Наумович Авербах

Самоуправство

 

Аннотация

Моисей Наумович Авербах родился в Москве 30 декабря 1906 года. В 1930-м закончил горное отделение Московского института народного хозяйства им. Г. В. Плеханова. В 1934 году решением Особого совещания направлен на три года в ссылку в Тулу. После возвращения в Москву в 1938г. был снова арестован и просидел под следствием почти три года в Орловской центральной тюрьме. В 1941-м, опять-таки без суда, по решению «ОСО» получил восемь лет лагерей и был отправлен на Север. Работал на лесоповале, в 1943 году попал на Воркуту, где стал работать горным инженером на шахте № 8 (Рудник). Освободился в 1946 г., но без права выезда. В 1954 году ссылка была снята, а после XX съезда партии М.Н. Авербах был полностью реабилитирован. В 1961 году вернулся в Москву.

Моисей Наумович был уже пенсионером, но продолжал работать в Комитете народного контроля при Мосгорисполкоме, занимался литературным трудом. В Институте мировой литературы им. М. Горького хранится его перевод книги Роже Гароди «Реализм без берегов».

П.И. Негретов

 

 

Объявление, вывешенное в коридоре народного суда небольшого заполярного города В., гласило, что слушание дела Власова Олега Владимировича, Одинцова Семена Петровича и Петракова Николая Ивановича, обвиняемых по статье 74, часть 2-я Уголовного кодекса РСФСР, назначено на 10 часов утра, но уже к восьми у здания суда стояла толпа и со всех сторон города все подходили и подходили болельщики.

Люди мерзли на холодном ветру и, стараясь согреться, притопывали, приплясывали, нарочно толкали друг друга, энергично хлопали руками, делали небольшие пробежки, но не уходили. Предстоящее судебное заседание возбудило во всех слоях местного общества острый интерес и привлекло массу любопытных. Об исходе его гадали, спорили, высказывали собственные, порой самые дикие, предположения и в то же время чутко прислушивались к мнениям и рассказам других. Пока что все представлялось неясным и странным. Интриговало и то, что задержанных по этому необычайному, еще совсем недавно абсолютно немыслимому делу не взяли под стражу и отпустили из милиции через каких-нибудь полтора часа, и то, что вместо привычной, обычной статьи 58-10 им вдруг предъявили другую, карающую за хулиганство, и – самое главное – что дело направили в суд, и будут его разбирать в открытом (!) судебном заседании. Такое дело – в открытом!.. Для большинства пришедших сюда, по горькому личному опыту знающих нашу юриспруденцию, такое казались совсем невероятным.

Почти все толпящиеся сейчас возле суда – плохонького, покосившегося на неустойчивой вечной мерзлоте каркасно-засыпного деревянного дома-барака – хорошо знали подробности дела, но тем не менее, как малые дети, еще и еще раз с жадностью слушали тех, кто считал себя более знающим.

– Сам, сам лично был при том, – с апломбом рассказывал толпе некий средних лет человек, одетый в ладное зимнее пальто и пышную пыжиковую шапку-ушанку. – Сам лично, своими глазами видел. Я да еще Харитонов! Ей-пра!.. Вот Харитонов, он самый! Верно я говорю? Ну, скажи!.. Соврать Харитонов не даст!..

– Да ты говори, ты рассказывай, что резину жуешь?! Говори, что видел!.. А то заладил: «Я, я, я!» Да еще Харитонов! Ну, чего, значит, ты, да еще Харитонов?!

– А я и говорю… имей терпение слушать!.. Ну, вот!.. Пошли мы с Харитоновым в «Север», обмывать, значит, дело... Сразу, как зачитали письмо... Ну, пришли, значит, сели, спросили поллитра, селедочки, выпили...

– При чем тут селедка?! — возмутилась какая-то женщина, обвязанная вокруг старого, сильно поношенного пальто большим пуховым платком. – Вы расскажите о деле! А ресторан и селедка тут совсем ни к чему!

– То есть как ни к чему?! Они-то из ресторана пошли!.. Тоже доклад обмывать заходили! Почитай, вместе с нами и шли. Они впереди, а мы – следом за ними!

– Ну, что?

– А то самое есть!.. Как дошли, значит, до комбината, а перед ними, сами знаете, обе статуи в рост. Слева – Ленин, Владимир Ильич, а справа – он! Постояли мы, поглядели... Олежка Власов и говорит: «А почему его до сих пор не снимают?!» Почему, говорит, этот вредный статуй рядом с Лениным на равных началах стоит?! Я о нем, – говорит, – отозвался о гаде, так мне восемь плюс пять по рогам закатили… А теперь говорят: культ, мол, личности был?! Не могу терпеть, говорит!.. Сымем его с подставки давайте! Мать его по усам!.. – говорит.

– Так и сказал?! По усам?! – удивляется кто-то в толпе. – Храбрый мужик!.. А не врешь ты моментом маленько? Чуток прибавляешь, поди?!

– Ни капелюшечки не прибавляю! Все как есть говорю! Именно так и сказал. Да я не один это слышал. Харитонов там был! Скажи, Харитонов!.. Соврать Харитонов не даст! Провалиться мне, ежели вру!.. Лопни глаза мои!..

– Эк его повело. Забожился! Ладно, давай, не божись! Дальше-то что?

– Ну, что может быть? Дело известное – что! Ребята-то ведь подшофе… Из ресторана на радостях!.. Выпили, значит, а закусили-то плохо! Нешто это закуска – селедка?! Селедкой хмель не сшибешь! Она только для вкуса, селедка-то... Ну, и пошло!.. Согласились... Подошли вплотную к нему, давай его спихивать сбоку. Толкают, толкают, а он – никуда не поддается никак! Ну... собрался народ, советовать начал. Один говорит: «Тут кувалда нужна, кувалда и лом. А руками его не возьмешь!» Другой говорит: «Ничего! Можно так! Надо только веревку. Веревкой за шею – пойдет!» Начали, значит, судить да рядить: где веревку достать, где кувалду. А народу все больше и больше. Каждый сочувствует, каждый совет подает: так, мол, надо иль так. А есть и такие, что возражают: «Не смейте, – кричат, – что вы – делаете?!» Народ на них зашумел: «Не ваше собачье дело! Молчите, мол, в тряпочку!.. Управятся тут и без вас!»

Ну, пока суд да дело, время идет, выходит одни человек из толпы с тросом в руках. Тонкий трос, гибкий, буксирный от «Волги», шесть миллиметров в диаметре. «Нате вам трос, – говорит, – ребятишки! Для такого случая – жертвую!»

А я в это время смотрю: милиция тут! Появилась!.. Двое зараз!.. Вмешались в толпу, уговаривать стали: «Разойдись, – говорят, – граждане!.. Кому говорят: разойдись! Не надо памятник трогать! За него, – говорят, – деньги плочены. И не для вас его ставили. Это есть превышение власти, это есть – хулиганство!»

Куда там! И ухом народ не ведет. Им бы, конечно, как по былым временам, ухватить ребятишек за руки, вывернуть их, и – пошел! Не решаются, значит! А уговоры одни – это што! Нешто народ уговором возьмешь?!

Ну и вот! Взял Николай, Петраков то есть, в руки трос. Полез на фигуру. Семен и Олег его снизу подсаживают. Народ одобрят, гогочет. Милиция к ним. Опять уговаривать. Бесполезняк!.. Под ногами только толкутся. Одинцов им и сказал: «Идите вы, – говорит, – к такой-то матери! Вас тут только не хватало, закона блюстители! Вы бы, – говорит, – тогда о законе заботились, когда нас в лагерях да по тюрьмам безвинно гноили. Мы знаем теперь, кто во всем виноват, нам письмо – речь Хрущева – не зря зачитали. А вы и сейчас за него заступаетесь, за кровососа! Мы, мол, сами за партию, мы за ЦК, мы за съезд, против – культа!.. Пошли вы отседова к ..., не мешайте!..»

Милиция видит, ничего не поделаешь. Один побежал к телефону начальству звонить. Другой – тут остался. Канючит: «Ребята, не надо! Да мы… Да вы...» А над ним надсмехаются: «Вы, мол, слуги народа! Вот и служите народу! Народ хочет статую свергнуть. Вот и давайте, помогайте!»,

Рассказчик замолк, но его сразу подбодрили:

– Давай, давай, продолжай!.. Ну, а дальше то что?.. Чего дальше-то было?!

– Известно чего! Залез Николай на фигуру, сделал петлю из троса, зацепил за самую шею, спрыгнул вниз: «Давай! Потянули!» Из толпы добровольцы взялись помогать. Загремела фигура, упала, разбилась. А тут и милиция. Целый отряд.

– Разойдись, – говорят, – чего не видали?! А вы, граждане – трое – с нами пойдете. Там разберутся! Свидетели кто? Давайте запишем!

Народ врассыпную! В момент – кто куда! Кто ж захочет свидетелем быть?! Никому не охота!.. Два-три активиста, конечно, нашлось, но не боле того!

– А ты сам… в свидетели не записался?

– Я?! В свидетели?! Я тут при чем?! Я ведь выпимши был! Ничего не видал, ничего не слыхал; был или не был – не помню!

– И все равно им дадут! – произносит широкоплечий высокий мужчина в кирзовых сапогах, брюках галифе и новой телогрейке, подпоясанной широким ремнем, сделанным из транспортерной ленты.

– Это уж, что говорить, как пить дать – дадут прикурить!.. Так не оставят!.. Пятерочку влепят!

– Какой там пятерочку!.. Десять!..

– Нет, пятерку! Десятку нельзя! Статья не такая, максимум – пять!

– Помечтай!.. Максимум пять по статье! Этих статей в кодексе – двести пять, да еще приложения! Подберут, если нужно!

– Нет, не выйдет, время не то!

– Хто его знаить, – отзывается из толпы человек в полушубке. – А может, еще ничего и не будить. Всякое может случиться. Потому теперича время ушло; смотри, слышь, какая ноне либеризация пошла. Дела-то пересматривают, людей отпускают, реабилитирують, – с трудом выговаривает он последнее слово. – Ежели дальше так будить, в лагерях, почитай, никого не останется. О новых арестах пока не слыхать. Можеть, ребята и выскочать!

– Выскочат, как же, держи карман шире! Как же тут выскочат, если они статую расколотили? Судьи тоже ушами не хлопают. Если, к примеру, их отпустить – завтра, глядишь, все монументы к чертовой матери порасшибают. Ни одного не останется!

– Ну и не надо!

– Как так не надо?! Раз стоят, значит, надо! Снимать указания не было!

Толпа умолкает. Пауза длится секунду – другую, потом – новый взрыв возмущения, крики.

– Довод, конечно, неотразимый, – острит кто-то сбоку. – Поди с ним поспорь!

– Тише вы! Дверь открывают!.. Давай по порядку… Задние! Совесть имейте! Вы ведь только пришли, а мы здесь дежурим с утра! Вася! Смотри, шапка лезет! Не пускай его, Вася, он сзади стоял!..

Люди лавиной врываются в зал. Впрочем, название «зал» в данном случае очень условное. В этом «зале» для публики мест шестьдесят, может, несколько меньше. Простые деревянные скамьи, впереди возвышение вроде эстрады, на нем – длинный стол, на столе – бумажная красная скатерть. Три стула для судей с высокими спинками и еще один, но попроще – для секретарши. Слева и справа места для прокурора и адвоката. Подсудимых сажают в партер, в первый ряд. Вместе с ними – когда он бывает – садится конвой. В зале – четыре окна, в простенках портреты – Хрущев, Ворошилов, Булганин. Над судьями – Ленин.

Все тесней и тесней набиваются люди. Становится душно. Не продохнешь. Но все терпеливо сидят и стоят, даже шутят. Каждый хочет услышать – что будет?

Занимают места секретарь, прокурор, адвокат, подсудимые.

Время ползет как на волах. Наконец раздается звонок:

– Суд идет!

Судьи входят, садятся.

– Садитесь! – говорит председатель суда и качает головой. – Надышали!.. Топор можно вешать!.. Откройте-ка форточки! Кто там поближе!

К окнам бросается сразу несколько рук. Струи морозного воздуха хлынули в зал. Дышать становится легче.

Председатель взял дело, открыл, произнес, что положено. Суд начался.

Сначала формальности: кто подсудимые, фамилия их, имя-отчество, возраст, вручены ли копии обвинительного заключения, все ли свидетели тут, нет ли ходатайств. Все оказалось в порядке: подсудимые все самолично на месте, именно те, кого судят, копии им вручены, свидетели все налицо, новых ходатайств нет.

Свидетелей – шесть человек: двое сержантов милиции, четверо штатских. Председатель им объясняет: говорить только правду и все, что известно. За ложные показания – срок! До двух лет! «Вам понятно? Вот тут подпишитесь!.. Готово? Прекрасно! Идите пока что из зала! Потом мы вас вызовем!»

– Подсудимые, встаньте! Суд разъясняет вам ваши права… Все ясно?.. Садитесь!.. Состав суда по данному делу… Нет ли отводов?..

Ни прокурор, ни защита отводов не заявляют.

Наконец формальности кончены. Зачитывается обвинительное заключение. События изложены точно так, как давеча о них рассказывал человек в пыжиковой шапке.

– Подсудимый Власов, вам понятно, в чем вас обвиняют?

– Понятно!

– Виновным себя признаете?

– Нисколечко! Не признаю!

– Одинцов!.. Признаете?

– В хулиганстве?! Ничуть! Вовсе нет!

– Петраков!..

– Никак нет! Не виновен!

Зал шумит. Председатель стучит по графину:

– Не мешайте работать! Здесь шуметь воспрещается!

Дает показания Власов.

– Да, это верно. Мы сбросили памятник Стали­ну, мы разбили его на кус­ки. После того, что нам ста­ло известно, мы не могли его видеть. Граждане судьи!.. Вы тоже слыхали письмо... Как же можно? С Лениным рядом! Ведь это – кощунство! Да! Мы сделали все, что написано здесь, но это не хулиганство! Не забудьте про нашу судьбу! Восемь лет ни за что! Разве нашим поступком мы проявили неуваже­ние к обществу? Нет! На­ше действие нам продиктовано волей народа. Нам народ помогал. Мы его рупор!..

Затряслись старые, хилые стены суда. Взрыв аплодисментов овации, крики! Председатель что-то кричит и напрасно стучит по графину. Люди встают:

– Власову браво! Правильно!.. Верно!..

Председатель стучит по графину:

– Я прикажу удалить всех из зала! Здесь не театр! Аплодировать нечему!..

Вопрос задает прокурор:

– Подсудимый, скажите, вам предлагала милиция прекратить ваши действия?

– Требований не предъявляла!.. Мне сержант говорил: «Прекратите, не надо! Зачем это делать? Пусть его, к богу, стоит!»

– А вы не послушались?

– Я его не послушал, а не послушался! Он мне вроде совета давал...

– А что вы сержанту сказали?

– Что-то такое сказал!. Жену, мол, учи, не меня!.. Точно не помню.

– А сопляком называли?

– Не называл… Я ему только сказал: «Сопли сначала утри, а потом и приходи поучать!» Это, точно, сказал...

Суд кропотливо исследует дело: кто, где, когда, почему и зачем. Публика слушает с острым вниманием, боясь пропустить хоть полслова. Иногда слышны вздохи и шепот: «Дадут! Как пить дать — припаяют»...

Говорит Одинцов:

– Признаю, что его матюкнул, обидно мне показалось, что лезет ко мне с уговорами: «Не надо, не надо!..». А у меня на душе накипело... Десять лет ни за что – молодость вся! Лучшие годы!.. Сам я ведь знаю, что надо, что нет... Вот я его и того... обругал... Подумаешь – важность! Над нами не так измывались… А – их ведь не судят!.. А почему их не судят, граждане судьи?.. Их вот и надо судить, а не нас!

– Они подошли под амнистию, – объясняет судья. – Была такая амнистия, помните? Она и на вас, и на всех, в том числе и на тех, кто вас когда-то обидел, распространяется... Судить их нельзя... Понимаете?

– А я не согласен! Я считаю, я считаю... что раз...

– Ваше мнение тут ни при чем, подсудимый. Не уклоняйтесь от дела! Расскажите суду, что было дальше!

– А что было дальше?

– Залез Петраков, затянул.... потащил...

– Кто еще трос этот самый тянул?.. Кроме вас?..

– А я разве знаю?! Народ!.. Все помогали!.. Всем обществом!..

Зал облегченно гудит: «Правильно!.. Верно!»

– Тише! – грозит председатель суда. Не мешайте суду заниматься!..

– В чем наш грех? – говорит Петраков. – Сбросили памятник?. Верно! Но это не хулиганство!.. Мне адвокат объяснил, что к че­му и зачем применяется. Для хулиганства необходи­мо неуважение к общест­ву. Было оно тут или нет? Нет!.. Неуважения к обще­ству не было! Даже вовсе обратное: общество нас по­ощряло. А раз это так, значит — нет хулиганства!.. Что оскорбил – это верно, это я признаю... Но почему оскорбил?.. Не за так, а за дело!.. Потому – подбежал он ко мне и кричит: «Разойдись!» Мне кричит, одному! А могу я один разойтись?! Разделиться на части?! Я ему и сказал: «Эх, балда ты, балда!» Это действительно было. Я человек неученый, простой. В сорок втором загребли, мне, почитай, и шестнадцати не было. Все равно десять лет припухал... А за что?! За него!.. Что ж? По новой опять?.. И опять за него?! Неправильно будет!..

Допросили свидетелей. Те показали, что было: все одобряли, все помогали или хотя бы стремились по­мочь. «Кто такие? Кто – все?.. Фамилии как?» — «А кто ж их фамилии знает? Они паспортов не казали! А все, значит – все! Весь народ! Все, кто при этом присутствовал!»

В общем, свидетели, все, как один, выступали в защиту. Только сержант обижался безмерно. «Я ему говорю: разойдись! Нешто можно?! А он мне: балда! А какой я балда? Я был в форме!»

Речь прокурора дышала негодованием: он клеймил обвиняемых за распущенность, за анархизм, вспоминал про Бакунина и про Нечаева, «Это не наша мораль», – говорил. Однако признал, что хулиганство надо считать недоказанным. «Обстоятельствами дела не подтверждается», – разводил он руками. «И все же они преступили закон, – набрал он воздуха в легкие и утверждающе тыкал указательным пальцем куда-то вниз, — они совершили самоуправство... Такое преступление предусмотрено статьей 90 УК!.. Они оскорбили сержанта публично... статья семьдесят шестая того же УК!.. Я требую их покарать со всей строгостью!.. Покарать всех троих!.. Пусть будет вперед неповадно!..»

Адвокат что-то промямлил: «Учтите!.. Сидели!.. Это дело – особое! Прошу снисхождения!..»

– Реплик нет?.. Хорошо!.. Подсудимые! Вам дается последнее слово! Власов, пожалуйста!

– Я все сказал и опять повторяю... Я не жалею о сделанном... Я у суда ничего не прошу. Я хочу лишь сказать о сержанте... Это относится к делу. Я когда в лагере срок отбывал, он служил надзирателем в ВОХРе. Вроде был неплохой человек... Понимал, что к чему, не давил! Но держался запанибрата!.. Всем нам «ты» говорил. Ну и мы ему – тоже! Матюкнет иногда, мы смолчим, не обидимся. А иной раз – бывало и так – ты его матюкнешь!.. Так он улыбнется и только!.. Мы привыкли к нему, хоть и вохровец, а – человек! А теперь что случилось? Испортился! Скурвился!..

Председатель стучит по графину:

– Подсудимый, нельзя выражаться!..

– Я и теперь – человек! – покраснев как бурак, восклицает сержант.

– А на «балду» обижаешься?! Эх, ты! Голова без мозгов!..

– Подсудимый! Я вам только что говорил... вы опять! Я вас слова лишу!

– Простите!.. Не буду!.. Я к тому, что не каждое бранное слово можно за ругань считать. Не оскорбляли его!.. Впрочем, я все сказал! Судите по совести!

– Одинцов!.. Петраков…

Суд удаляется на совещание.

Проходит час с небольшим. Раздается звонок. Судьи выходят в зал заседаний. Председатель суда держит в руках приговор.

– Прошу встать! Объявляется…

Именем Российской Советской Федеративной… народный суд рассмотрел уголовное дело по обвинению...

Установил... и, руководствуясь статьями 320 и 324 УПК РСФСР...

Приговорил:

Власова, по совокупности... к штрафу в размере пятьсот рублей...

Одинцова... пятьсот...

Петракова… пятьсот...

Председатель еще продолжает читать: «...быть обжалован в кассационном порядке… пять суток с момента...», но шум, поднявшийся в зале, заглушает слова.

– А ну-ка, кто смелый, давай подсобим ребятишкам! Клади, сколько можешь!

Шапка пошла по рядам. И каждый спешит положить: десятку, полсотни, кто-то сует сто рублей.

– Вот молодец! Тебе сколько сдачи?

– Какая там сдача?! Бери целиком!

Шапка плывет и плывет. Все дальше и дальше. В нее низвергаются деньги сплошным водопадом.

– Уминай, уминай! Рассыпаются!..

– Небось не рассыплем!.. Клади, сколько можешь! Клади, не стесняйся!

Шапку проносят мимо сержанта. Он выступал на суде как свидетель. Он доказывал, он обвинял, обижался.

И – вдруг!

– А ну-ка, постой! Погоди! – сержант достает из кармана пятерку. — На, положи от меня!

– Как?! И ты тоже?!

– А что мы?! Не люди?!

– Что ж!.. Если так – не откажем! Значит, ты – человек!.. Хоть и в форме!..

– Теперь, кажись, все? Никого не забыли?! Держите, ребята! Считайте! Считайте!.. Ну-ка: тысяча... две.. три... с половиной.. три шестьсот... три семьсот пятьдесят... Получай!

– Зачем же так много?! Нам полторы – под завязку!

– Берите! Берите! Еще на раз хватит!.. Ты скажи!.. Я ведь думал – влипли парнишки. На большую катушку ведут! И – пожалуйста – самоуправство!.. Это надо обмыть! И остатка не будет...

– Обмыть!.. Это – дело!.. Пошли, коли так, с ходу в «Север»! Там сегодня коньяк привезли, лососину с лимоном! Это тебе не селедка!.. По маленькой тяпнем, закусим, потом еще раз повторим по большой!.. Сержант! Ты куда?! Не тикай!.. Пойдем вместе с нами!.. Потому что... раз ты – человек!

– Нам нельзя, не положено… В форме я!.. Не могу…

– А ты сбегай домой, переоденься в гражданскую. Давай побыстрей!.. Будем ждать в ресторане!.. Айда, ребята! Нечего время терять!

 

 Рассказ предположительно написан в конце 1950-х годов.

 

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛО­ВИЯ

 

В основу рассказа положено подлинное событие, происшедшее в Воркуте сразу после XX съезда партии. Повсеместное же уничтожение памятников и монументов «вождю всех времен и народов» стали проводить после XXII съезда. Тогда же был снесен и памятник, который воспроизведен на этой репродукции, взятой нами из газеты «Заполярье» за март 1953 года. Бронзовый генералиссимус стоял на том месте, где сейчас находится памятник С.М. Кирову.

…В то время, когда постамент вождя украшался траурными венками, тысячи узников сталинских лагерей печально знаменитого Воркутлага, узнав о смерти тирана, поверили в торжество справедливости, в свое освобождение… Никогда не терял этой веры и автор «Самоуправства» М.Авербах.

П.И. Негретов

 

 

Газета «Заполярье», №№ 160 (9042), 19 авг. 1989 г., 161 (9043), 22 авг. 1989 г. (публикация и аннотация П.И. Негретова).

Сканирование, форматирование, техническое редактирование: С.В. Заграевский, 2007 г.

 

 

Все материалы, размещенные на сайте, охраняются авторским правом.

Любое воспроизведение без ссылки на автора и сайт запрещено.

© М.Н.Авербах

 НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ САЙТА