Моисей Наумович Авербах. 1973 год.
Сергей Заграевский
Мой дед Моисей Наумович Авербах
Начну со скупых и формальных биографических данных. Мой дед Моисей Наумович Авербах родился 30 декабря 1906 года в Москве. Он был сыном преуспевающего еврейского коммерсанта, купца первой гильдии («нетитулованным» евреям до революции не разрешалось жить вне «черты расселения»).
Его отец, Наум Израилевич Авербах, умер 8 марта 1916 года, 44 лет от роду. Мать, Хана-Дина Израилевна (по паспорту Анна Давидовна), урожденная Блюмберг, дожила до 1968 года. На ее могиле так и написано – и Хана-Дина Израилевна, и Анна Давидовна. Она была дочерью цадека (еврейского законоучителя) из Ковно, то есть Каунаса.
У нее было множество братьев и сестер (около тринадцати), но большинство осталось в Литве, а когда советские войска в 1940 году заняли Прибалтику, никто друг друга найти не успел. Известна судьба только двух братьев Анны Давидовны, оказавшихся в России: Абрам был расстрелян в 1937 году, а Борису «повезло» – он умер своей смертью в шестидесятых годах.
А у Моисея Наумовича были две родные сестры: Цецилия Наумовна (она плохо видела и в 1972 году из-за этого попала под машину) и Евгения Наумовна (она пережила деда на несколько лет).
Дед… Я его всегда звал «дядей Моней». Почему «дядей»? Дело в том, что Моисей Наумович был вторым мужем моей бабушки Елены Александровны Кавельмахер (урожденной Колобашкиной) и, соответственно, не отцом, а отчимом моего отца Вольфганга Вольфганговича Кавельмахера. Так в раннем детстве и сложилось – не «дед», а «дядя».
Выходит, что формально всех предков и родственников Моисея Наумовича я не могу называть своими. Но так сложилось, что я был у Моисея Наумовича любимым внуком (своего родного внука, моложе меня лет на десять, он видел один раз в жизни и почему-то не проявлял желания продолжать общение). И дед, незаурядный человек с огромной силой воли и железным характером, оказавший колоссальное духовное и психологическое влияние и на мою бабушку Елену Александровну, и на моего отца, успел очень многое в этом плане сделать и для меня.
И если уж говорить о родственниках и предках, то я помню такой эпизод: лет в четырнадцать–пятнадцать (т.е. примерно в 1978 году) я озаботился вопросом своего происхождения и взял у всех бабушек и дедушек «интервью» о том, кого из предков и родственников они помнят, кто когда родился, кто чем занимался… Я «проинтервьюировал» бабушку Елену Александровну, а Моисея Наумовича и не собирался: вроде бы его предки – не мои… А он обиделся и настоял на том, чтобы я все записал и про него. А поскольку он был исключительным аккуратистом, то помнил и имена, и даты, – иначе откуда бы я так подробно узнал про его предков?..
«По всему поэтому» я ощущаю себя связанным с семьей Авербахов не слабее (возможно, даже сильнее), чем кровно. Моисей Наумович – мой дед, и иначе я его никогда не воспринимал, хотя мне в детстве, помню, не раз объясняли разницу между «дедушкой Вольфом» (Вольфгангом Альфредовичем Кавельмахером, моим родным дедом по отцовской линии, которого я видел пару–тройку раз в жизни) и «дядей Моней».
Но вернемся к рассказу о Моисее Наумовиче. Он окончил Коммерческую академию, до революции весьма элитную по купеческим меркам. Прекрасное образование дед получил и дальше, закончив суперпрестижный по тем временам «Институт народного хозяйства имени Плеханова». По профессии он стал горным инженером и в 1933–1934 годах строил Московский метрополитен.
Студенческая группа Моисея Наумовича. Он сидит вторым справа.
Невеселый каламбур: мало кто из этих студентов в скором времени не сел…
В это время выпускники студенческой группы, в которой учился Моисей Наумович, решили создать некую «общественную кассу» для взаимопомощи нуждающимся однокашникам. Вскоре какой-то «доброжелатель» стукнул в НКВД, что деньги собираются на нужды троцкистского движения.
Первый срок деда, несмотря на «литеру КРТД» («контрреволюционная троцкистская деятельность», гораздо хуже, чем просто КРД), был вовсе и не срок – три года ссылки в Тулу, где он работал в какой-то строительной конторе. В те времена любой инженер имел весьма широкую специализацию.
Моисей Наумович Авербах (в первом ряду слева) на экскурсии в Ясной поляне.
Середина 1930-х годов (тульская ссылка).
Женился он в первый раз еще в Москве, а в «тульские» времена у него родился сын Юрий. Пообщаться с сыном Моисей Наумович практически не успел – закончилась ссылка, и он вернулся в Москву, где его немедленно посадили. Для бывших ссыльных это происходило автоматически – на дворе был 1937 год.
Моисей Наумович просидел под следствием больше двух лет, его били, сломали палец, который сросся криво (шину непрофессионально наложили в камере). Когда мне в детстве дед это рассказал, помню, стало очень страшно, и этот слегка искривленный указательный палец у меня до сих пор перед глазами.
Деду дали восемь лет, и он, побывавши в нескольких лесоповальных лагерях Коми АССР, в 1943 году попал на Воркуту, что его спасло. Стране был отчаянно нужен уголь, и горного инженера не могли не использовать по назначению.
Воркута… Я там никогда не был (мы с отцом в конце 1990-х собирались туда поехать, но так и не собрались). Но у меня все равно такое ощущение, что я знаю этот город очень хорошо. Во всяком случае, поселок Рy’дник (ударение почему-то на первом слоге) – старейший городской район. В 1930–1940-е годы, кстати, и единственный. С него в начале тридцатых и начался город Воркута, получивший свое название в честь реки, на которой стоял Рудник. Все старые воркутинцы говорили: «Я живу на Воркуте», – т.е. как бы не в городе, а на реке.
Город расположен за Полярным кругом, и вокруг тундра, но не стоит ее воспринимать как бескрайнюю гладкую равнину. Река Воркута течет в глубокой впадине между достаточно высоких холмов, и дома «сбегают» к реке террасами.
Центр Воркуты в начале шестидесятых годов «перешагнул» реку, и сейчас там вполне современные многоэтажки, а поселок Рудник недавно – на рубеже тысячелетий – пришел в полное запустение. В середине восьмидесятых еще был цел деревянный двухэтажный дом-барак, где жила моя бабушка с моим отцом (бабушка в 1937 году получила за репрессированного первого мужа, немца Вольфганга Альфредовича Кавельмахера, «вечную ссылку» и была вынуждена взять с собой и четырехлетнего сына) и где после женитьбы поселился и Моисей Наумович. В наше время на месте Рудника – сплошные руины, и этого дома тоже, наверное, уже нет.
Сейчас терриконы шахт отодвинулись далеко за город, а зоны вовсе исчезли с глаз. В сталинские же времена город был весь окружен лагерями, каждая шахта (действующих было около двадцати пяти) была «отдельным лагерным пунктом», и получилось, что весь город стал одной большой зоной.
Что такое угольные шахты, штреки и забои, знает каждый, но воспринимает их чаще всего как туннели типа метрополитена. На самом деле в забое невозможно встать в полный рост, это узкий проход в грунте с невообразимо спертым воздухом, наполненным угольной пылью. Сейчас шахтеры хотя бы работают в масках и респираторах, а тогда с охраной труда было еще более «не очень». Тем более зэки – чего их, врагов народа, жалеть?
Впрочем, жалеть пришлось, когда в войну был потерян Донбасс, и Печорский угольный бассейн оказался единственным поставщиком угля, крайне нужного стране. Но страшной зимой 1941–1942 годов еще никто никого не жалел, продуктовое снабжение было никаким, и заключенные умирали массами. За городом было вырыто несколько рвов, и туда свозили на санях штабеля трупов. Стало легче только в 1943 году, когда на Урале кое-как заработала эвакуированная промышленность и ей понадобился уголь. Вот тут и снабжение существенно улучшилось, и появилась американская «ленд-лизовская» тушенка.
Впрочем, никаких мало-мальски существенных «режимных» послаблений не было. Все сталинские годы Воркута была огромной зоной. Посреди города зэков и били прикладами, и стреляли – как в воздух, так и на «поражение». Периодически проходили повальные обыски, в том числе и у ссыльных. По местному радио (и через громкоговорители) постоянно сообщали, кому сколько суток карцера дали и за какую провинность (вплоть до того, что ссыльная гражданка такая-то прятала под кроватью з/к такого-то). До войны часто бывали сообщения и о расстрелах, но потом их стало меньше – «рабсилу» стали экономить…
Моисей Наумович Авербах стал начальником вентиляции 40-й шахты практически сразу же после конвоирования на Воркуту и на этом посту проработал до 1961 года (т.е. уже после полной реабилитации по всем «делам» в 1955–1956 годах). Звучит гладко – «проработал», но на самом деле Моисея Наумовича, когда у него закончился срок, «судили» еще два раза. Но и под новым следствием, и получив очередные сроки, а потом «вечную ссылку», он оставался «бесконвойным» начальником вентиляции шахты. (Справедливости ради отметим, что «бесконвойных» заключенных на Воркуте было множество – весь город был одной огромной зоной, вокруг – «зеленый прокурор», то есть бескрайняя тундра, и бежать все равно было некуда. Даже для многих зэков-шахтеров передвижение по городу было относительно свободным, а для специалистов – и подавно).
От начальника вентиляции зависели сотни жизней – и забойщиков, и обслуживающего персонала, и «вооруженной охраны» – от НКВД-шников иногда тоже требовалось спускаться в шахту. Отметим, что в 1961-м, после выхода деда на пенсию, его преемник оказался настолько некомпетентным, что в шахте взорвался метан, и погибло несколько десятков человек.
В сталинское время гибель людей для НКВД-шного начальства сама по себе значила немного, но ЧП на угольной шахте означало срыв плана и возможное разжалование, так что, видимо, дополнительные политические «лагерные» дела в отношении Моисея Наумовича преследовали единственную цель – крепче привязать незаменимого специалиста. И, конечно, периодически показывать ему, кто в доме хозяин, чтобы не зазнавался…
Незаменимые люди, как мы видим, были и тогда, вопреки знаменитым словам товарища Сталина.
Свою незаменимость дед не стеснялся использовать, но очень специфически – спасал людей. В буквальном смысле. Это были и евреи, и просто интеллигентные люди, для которых работа в забое означал либо верную смерть, либо инвалидность. Спасительных (по-лагерному – «придурочных») должностей было в шахте множество, только на них назначал не «вор в законе» (как во многих других лагерях), а инженер Авербах. И у «воров» не возникало желания «замочить» инженера и поставить распоряжаться своего человека: угольная шахта – не лесоповал, здесь без профессионала не обойтись...
Скольких всего Моисей Наумович спас – не знаю. Лично помню человек пять, а понаслышке – еще нескольких. Среди них был, например, писатель, герой гражданской войны в Испании Алексей Владимирович Эйснер. А профессора Иликона Георгиевича Лейкина (в будущем известного «неофициального» аналитика советского строя) дед поставил «табакотрусом» – следить, чтобы в забой не проносили табак. Это входило в компетенцию начальника вентиляции – а ну как кто-нибудь в шахте закурит и все взорвется?
Сразу после войны Моисей Наумович познакомился с Еленой Александровной Кавельмахер, моей бабушкой, и вскоре женился на ней. С первой женой он то ли развелся по обоюдному согласию, то ли она от него еще в конце тридцатых «отказалась» в одностороннем порядке как от осужденного «врага народа» – не знаю. Бабушка же оставила первого мужа по абсолютно ясной причине – она по-настоящему полюбила Моисея Наумовича и сохранила эту любовь до самой смерти.
Весьма, как говорится, «положительный» дед стал крайне серьезно относиться к своим обязанностям главы своей новой семьи.
Мой отец учился в школе достаточно плохо, к тому же ему было около тринадцати лет – так называемый «переходный возраст». Моисей Наумович, несмотря на естественное сопротивление ребенка (кто же любит въехавшего в квартиру отчима и не ревнует к нему мать?), немедленно взялся за его «дисциплинирование». В итоге отец получил самое блестящее образование, которое только можно было себе представить в то время.
И бабушка Елена Александровна, пообщавшись с воркутинским «коллективом» Моисея Наумовича, стала живо интересоваться искусством и литературой. И, наконец, стала антисталинисткой. До этого она, хоть интуитивно Сталина и недолюбливала, но в репрессиях ни в коем случае не винила, просто, как и миллионы других, считала, что только с ней и еще с несколькими произошла роковая ошибка…
Моисей Наумович, надо отдать ему должное, подобной глупостью «переболел» еще во время тульской ссылки и все прекрасно понимал. Более того, он был не только убежденным антисталинистом, но и антиленинцем. Впрочем, не антимарксистом. Эта позиция была наиболее распространенной среди лагерников, которые или считали Ленина извратившим учение Маркса, или Сталина – извратившим учение Ленина. Редко кто шел дальше и «замахивался» на исторический материализм даже в послелагерное время, а уж в зоне – и подавно.
Конечно, тем для идеологических споров у лагерников было много, но все же в одном они обычно сходились – в ненависти к Сталину. Возможно, встречались кристально чистые коммунистические души, ухитрившиеся, «двадцать лет, как день, разменяв», пронести через лагеря верность любимому вождю, но я о таких не слышал. А вот «верность партии, несмотря на злоупотребления культа личности», в хрущевское время активно культивировалась, и на эту удочку, действительно, попались многие бывшие лагерники. Некоторые после реабилитации даже «сподобились» восстановиться в КПСС (как например, автор знаменитого «Крутого маршрута» Евгения Семеновна Гинзбург)…
Так выглядели «справочки с печатью о реабилитации».
Моисей Наумович и Елена Александровна после реабилитации в 1955–1956 годах поступили грамотно – доработали на Воркуте до пенсии, за это время выхлопотали себе две «коммунальные» комнаты в Москве, потом обменяли их на маленькую, но двухкомнатную квартиру на площади Гагарина, тогда еще Калужской заставе. Медленно и со скрипом, но государство свои обязанности выполняло.
В Москву Моисей Наумович и Елена Александровна в итоге переехали только в 1961 году, но до этого, еще на Воркуте, у них появился полный трудовой стаж и, соответственно, большие северные надбавки, а затем и максимально возможная по тем временам пенсия.
Дом Моисея Наумовича и Елены Александровны на Калужской заставе был уникален по многим причинам.
Во-первых, это был не дом, а библиотека. Книги и журналы были везде, и мне все равно непонятно, как две маленькие «смежные» комнаты вмещали столько печатной продукции. Даже в узком коридоре над головами проходящих висели книжные полки (слава Богу, что ни одна не сорвалась и никого не убила). У аккуратиста Моисея Наумовича все книги были переписаны по номерам полок, на которых стояли, а также велась отдельная тетрадь для учета книг, данных знакомым почитать.
Во-вторых, в доме царили идеальная чистота и благолепие. Моисей Наумович с утра, независимо от дальнейших планов, всегда надевал костюм, галстук и туфли. Максимум вольности, который он себе позволял, – это снять пиджак, повесить его… нет, не в шкаф, а на спинку своего стула, и остаться в жилетке. Он мог целый день просидеть за бумагами или что-нибудь мастерить, но «форма одежды» была неизменной, только в летнюю жару это могла быть рубашка с коротким рукавом.
Соответственно, и Елену Александровну я при жизни деда никогда не видел в халате и тапочках.
В-третьих, Елена Александровна смотрела на Моисея Наумовича с непередаваемым обожанием (должен сказать, что дед его вполне заслуживал). Об их отношениях говорит то, что дед спал на большой кровати в спальне, а бабушка каждый вечер доставала и ставила себе… раскладушку. Потом, правда, для нее купили маленькую кушетку. Короче, феминизмом в доме и не пахло. Скорее тиранией.
В-четвертых, Елена Александровна была исключительно любезной и гостеприимной хозяйкой дома (можно лишь удивляться, как она, проведя почти 20 лет в воркутинской ссылке, сохранила столь ровный, спокойный и доброжелательный характер). Дом блистал вкусной едой – рядом был универсам «Спутник», который в советское время прилично снабжался. Были и так называемые «заказы», которыми обеспечивал бывший директор ЦУМа Лев Матвеевич Портнов, но это уже скорее в-пятых.
А в-пятых, была компания бывших узников сталинских лагерей. Все вместе они собирались раз в год, по пятым числам марта – в день смерти Сталина. Многие из них были в свое время спасены Моисеем Наумовичем из забоя.
Собиралось по нескольку десятков человек, малогабаритная квартира Моисея Наумовича вместить их не могла, и встречались они у Жоржа Львовича Грина и его жены Елены Алексеевны. Жорж Львович был сыном американского инженера, работавшего в Москве в двадцатые годы. Потом последний вернулся в США, а сыну в СССР понравилось и он решил еще пожить. Естественно, в 1937 году ему предложили «пожить» несколько севернее Москвы. Он попал на Воркуту, был Моисеем Наумовичем спасен и там же женился, тоже на заключенной.
Так вот, у Гринов была большая квартира у метро «Аэропорт», где все 5 марта и собирались. Очень часто там пел Александр Галич.
Грины всем лагерникам каждый год дарили специфические «сувениры» – то кусочек колючей проволоки, то картонную тачку, то пилу в березовом бревне, то пластмассового солдатика с винтовкой, то литографическую иллюстрацию к «Балладе Рэдингской тюрьмы»»… Так в квартире на Калужской заставе и стояли по два экземпляра всего этого – Моисей Наумович и Елена Александровна были на равных «лагерных» правах.
Впрочем, несмотря на малый размер квартиры, у дедушки с бабушкой на Калужской заставе тоже непрерывно бывало немалое количество людей – и по праздникам, и по будням.
В их компании был член партии с дореволюционным стажем Лев Матвеевич Портнов. Он сел в 1937 году, но еще при Сталине был выпущен, а до лагерей работал директором ЦУМа – по советским меркам невообразимо высокая должность вследствие возможности распределять «дефицит». Отсидев, он ухитрился вернуться чуть ли не на прежнее место работы – видимо, сработали некие «торгово-мафиозные» связи. На моей памяти он уже был на пенсии, но в условиях повального дефицита доставал для бывших лагерников и продуктовые «заказы», и билеты в хорошие театры, и все, что угодно. Это шло под соусом «общества старых большевиков», помню всеобщее хихиканье на эту тему.
В-шестых, бабушка была профессиональной машинисткой (на Воркуте она, несмотря на свой статус ссыльной, даже заведовала машинописным бюро в адмчасти одной из шахт) и печатала огромные объемы «Самиздата». Среди ее «клиентов» были историк Рой Медведев, профессор Иликон Лейкин (писавший под псевдонимом «Зимин»), знаменитый автор «Колымских рассказов» Варлам Шаламов, не менее знаменитый Василий Гроссман и многие другие (не знаю, печатала ли она Солженицыну, но что-то его перепечатывала – это точно). Откровенно говоря, брала она за работу по несколько повышенным расценкам, но все равно пользовалась огромным спросом – мало кому можно было доверить «нелегальные» сочинения…
В-седьмых, дедушка Моисей Наумович непрерывно что-нибудь делал, я никогда не видел его отдыхающим. Телевизора дома принципиально не было, чтобы не отвлекаться от дел. Для информации вполне хватало газет, строго систематизированные вырезки из которых занимали несколько больших папок. А для совсем полезной информации была огромная радиола, по которой слушались «вражьи голоса». Помню, что, провожая меня в 1971 году «в первый раз в первый класс», Елена Александровна напутствовала: «Никому в школе не говори, что слушаешь «Би-Би-Си» и «Немецкую волну», а если будут спрашивать, отвечай, что нет». Значит, «антисоветская идеологическая обработка молодого поколения» велась сызмальства, и вместе с ней внушалась разумная осторожность.
В-восьмых… Нет, это уже не в-восьмых. Деятельность Моисея Наумовича Авербаха в шестидесятые–начале семидесятых заслуживает отдельного разговора.
Прежде всего, он еще с воркутинских времен писал большой автобиографический роман, который охватывал времена сталинского террора и назывался «К вящей славе Господней (Ad majorem Dei gloriam)» – с такой формулировкой в средние века инквизиция отправляла на костер инакомыслящих.
В романе было 950 машинописных страниц (то, что бабушка Елена Александровна все это многократно перепечатывала, можно смело назвать подвигом). При таком колоссальном объеме все попытки опубликовать хотя бы первую из четырех частей романа во время хрущевской «оттепели» 1956–1964 годов натыкались на вежливые отказы редакций. Впрочем, в этих отказах политическая конъюнктура тоже играла роль – и Гроссмана, и Солженицына публиковали выборочно, потом и «оттепель» кончилась, а роман Моисея Наумовича был откровенно «лагерным» и антисталинским.
У деда был шанс публикации романа на Западе, но дед его почему-то не использовал (насколько я понимаю, переслать роман за границу он даже не пытался, хотя особых проблем это для него не составило бы). Может быть, он до последнего надеялся опубликовать книгу – хотя бы частично – в СССР. Может быть, публикация романа за рубежом противоречила его принципам. Не знаю. А для «Самиздата» такой огромный объем – 950 страниц – был слишком велик.
В последние годы жизни на Воркуте дед написал несколько очень неплохих рассказов и повестей. Некоторые из них в начале перестройки опубликовал в местной газете Павел Иванович Негретов, еще один спасенный дедом из забоя, оставшийся после амнистии и реабилитации работать на Воркуте (он сел восемнадцатилетним парнем и привык к специфической жизни за Полярным кругом). Негретову надо сказать спасибо и за то, что он еще в советское время опубликовал на Западе книгу «Все дороги ведут на Воркуту», в которой отдельную главу посвятил Моисею Наумовичу Авербаху.
Впрочем, попытки Негретова опубликовать (опять же, хотя бы частично) роман деда во времена горбачевской перестройки тоже закончились неудачей – слишком длинно…
И
только в 2007–2008 годах я, наконец, смог отсканировать роман Моисея Наумовича
«К вящей славе Господней (Ad majorem Dei gloriam)», отредактировать и издать (Москва,
Еще дед переводил с французского. В основном, статьи Роже Гароди, автора знаменитого «Реализма без берегов». Последнее сочинение он тоже перевел и сдал рукопись на хранение в Институт, кажется, мировой литературы.
Помню, я в детстве с огромным интересом прочитал дедушкин перевод книги короля Хусейна Иорданского «Моя война с Израилем». Откровенная и правдивая информация о разгроме Израилем в 1967 году объединенных сирийско-иорданско-египетско-палестинских сил не имела шансов на официальную публикацию в СССР и ушла в «Самиздат». Никакого материального интереса со стороны деда в ее переводе, естественно, не было, просто Моисей Наумович не мог не сделать свой вклад в информационную поддержку еврейского народа.
Огромного уважения заслуживает еще один аспект деятельности деда – адвокатский. Закалившись в борьбе с НКВД, дед оказался неплохо подкован юридически и это использовал. Он после двадцати пяти лет тюрем, лагерей и ссылок никого и ничего не боялся и, числясь в какой-то комиссии народного контроля, фактически подрабатывал адвокатом.
У меня до сих пор «живет» серебряная сахарница. Деду ее подарила мать молодого человека, которого осудили на пятнадцать лет за убийство и которого дед спас, добившись пересмотра дела и полного оправдания.
Вел Моисей Наумович и квартирные, и разводные, и имущественные дела.
Многие сталинские лагерники освободились в 1954–1955 годах по амнистии, не дождавшись ХХ съезда, а потом остались с клеймом судимости. Дед для них добивался полной реабилитации. Слова «амнистия» и «реабилитация» я научился выговаривать еще в раннем дошкольном возрасте, несмотря на их малопонятность и труднопроизносимость.
Главной задачей юриста в советское время было уметь писать бумаги, и дед это делал виртуозно. Доходило, впрочем, до абсурда – давая в долг моим родителям какую-то сумму на покупку кооперативной квартиры, он составил договор займа по всем правилам, на нескольких страницах. Я, наткнувшись на этот шедевр юриспруденции, был несколько шокирован.
Начало семидесятых годов было ознаменовано массовым «исходом» евреев из СССР – дабы снизить накал страстей, большинству желающих открыли выезд, а остальных стали потихоньку «прижимать». И путь в престижные вузы закрыли, и на работу в «хорошие» места не принимали… И то, и другое имело место с некоторыми исключениями, но их было немного.
Тем не менее, убежденный «сионист» и «антисоветчик» Моисей Наумович Авербах оказался столь же убежденным патриотом России и уезжать не захотел (во всяком случае, в нашей семье этот вопрос никогда даже не обсуждался).
Возможно, причиной было и то, что прямого давления со стороны КГБ сталинские лагерники не испытывали. Сил у отсидевших при Сталине по десять–двадцать лет и потому абсолютно бесстрашных «старых политзаключенных» было еще много, и без особой необходимости госбезопасность старалась их не раздражать – полагаю, у нее было много куда более острых проблем.
Впрочем, именно тогда Моисей Наумович потерял работу в «народном контроле», дававшую много прав по защите людей. Его оттуда тихо «попросили» под благовидным предлогом – вследствие преклонного возраста (хотя ему еще не было и семидесяти).
Москва в эти годы гудела, как потревоженный улей. О накале страстей в то время говорит такой факт: когда в 1973 году Варлам Тихонович Шаламов в надежде вступить в Союз Писателей послал покаянное письмо в «Литературную газету», где очень обтекаемо написал, что «проблематика Колымских рассказов снята самой жизнью», ему, «отступнику», было немедленно отказано от дома Моисея Наумовича и, насколько я понимаю, от других «приличных» мест. Думаю, что Шаламову было не легче оттого, что его приняли в Союз Писателей. И умер он в итоге страшно – всеми покинутый, в психиатрическом отделении больницы Литфонда...
Через дом Моисея Наумовича проходил огромный поток «антисоветской» литературы. Бабушка Елена Александровна печатала «Самиздат» и отправляла дальше. Одна из бывших воркутинских лагерниц, немка Зельма Федоровна Руофф, получала через посольство ФРГ ворохи «Тамиздата», то есть изданные за рубежом газеты, книги и журналы, и тоже отправляла дальше. Все это делалось не то чтобы совсем явно, но и не очень скрытно, КГБ об этом не мог не знать, но предпочитал их «не беспокоить».
Помните анекдот тех времен? Встречаются две приятельницы, и одна другой рассказывает, что перепечатывает «Анну Каренину». На удивленный вопрос, зачем, она отвечает, что для сына: он читает только «Самиздат»…
Вспоминается еще одна, довольно редкая для советских людей, привычка Моисея Наумовича и Елены Александровны: каждое лето они ездили на теплоходах по России. Они объехали и все реки Европейской части, и сибирские – Обь, Лену, Енисей, Ангару. Только вот по Колыме круизов не было…
Я Колыму вспомнил не просто так – для Моисея Наумовича и Елены Александровны эти поездки были не туризмом, а абсолютно сознательными «визитами в прошлое». И не мазохистскими, а чисто познавательными – как там Березов? Как там Салехард? А в Красноярске лагеря были такими, а в Тюмени этакими… Ездили они и по Волге, и по Беломорканалу. Впрочем, не только теплоходом – путешествовали и на поезде, и даже куда-то самолетом летали, что по тем временам было большой редкостью.
Моисей Наумович и Елена Александровна. Конец 1970-х годов.
Кроме всего прочего, дед, как и большинство лагерников, имел «золотые руки». Дома у него всегда все работало, а в убогий советский быт он постоянно вносил какие-то усовершенствования. А уж сколько он мне сделал игрушек – не счесть! И выпиливал, и вытачивал, и игрушечный торшер собрал из латунных трубочек… После смерти Моисея Наумовича я много лет почти не покупал инструменты – у деда они были на все случаи жизни.
Таким был дом Моисея Наумовича – дяди Мони – и мне очень повезло, что до шестилетнего возраста я жил с родителями поблизости, на Ломоносовском проспекте. Туда ходил, как сейчас помню, троллейбус номер семь, и бабушка Елена Александровна (баба Леля) заезжала за мной, везла к себе на площадь Гагарина, а вечером привозила назад, когда отец и мать приезжали с работы. Иногда я там ночевал – мне ставили еще одну раскладушку. В дошкольном возрасте я был весьма активным и энергичным ребенком и, как выражался Моисей Наумович, после меня квартира выглядела, как будто «прошел хан Мамай».
Должен отметить, что дед со мной никогда не «сюсюкал», принципиально не играл ни в какие игры, а тем более в игрушки. Словом, даже в раннем детстве он обращался со мной как с взрослым (а это детям обычно очень нравится).
Внешне Моисей Наумович Авербах ничем особенным не выделялся. На первый взгляд – обычный пожилой еврей. Лысина, специфическая форма носа, рост чуть ниже среднего… Но стоило обратить внимание на абсолютно прямую спину, всегда ровную «постановку» головы и взгляд темных, немного выцветших от старости глаз, чтобы понять, что имеешь дело с «человеком из железа» (был такой фильм Вайды). Я даже не знаю, с чем сравнить взгляд деда. Не жесткий, не мрачный, не начальственный… Просто железный, и все. Чувствовалось, что этот человек будет до конца отстаивать свои принципы и никогда не сдастся.
Впрочем, отстаивание принципов иногда тоже доходило до абсурда. Помню, я был совсем маленьким ребенком – то ли дошкольного, то ли младшего школьного возраста, – и о чем-то поспорил с дедом (о чем – за несколько десятков лет забыл). Дело было на какой-то станции метро. Моисей Наумович никак не хотел уступать, я разозлился, сел в поезд (сам!) и уехал домой, и он даже не попытался меня удержать, несмотря на риск самостоятельной поездки любимого внука на метро. К счастью, я благополучно доехал, потом бабушка Елена Александровна нас с дедом мирила…
Гуляли мы с Моисеем Наумовичем обычно недалеко от площади Гагарина – в Нескучном саду и Парке Горького, но иногда ездили и в центр, и в другие районы Москвы. Помню и эти прогулки, и такую забавную вещь: в раннем детстве под его, бывшего метростроевца, влиянием я играл в метро – в игрушечный микрофон объявлял станции и говорил: «Осторожно, двери закрываются»…
А самое главное – я очень, очень хорошо помню все то, что дед мне рассказывал и чему меня учил (пусть даже «невербально» – просто собственным примером). Пожалуй, главные черты, которые я с детства старался перенять от Моисея Наумовича – это несгибаемый характер, верность своим принципам, способность в любом возрасте изучить «с нуля» любой предмет, и, конечно, жизнь по правилу «смена занятий – лучший отдых». Смог я или нет вполне «унаследовать» эти черты – не мне судить.
Бывая на могиле деда на Востряковском кладбище, я всегда вспоминаю стихи Иосифа Бродского:
Еврейское кладбище около Ленинграда.
Кривой забор из гнилой фанеры.
За кривым забором лежат рядом
юристы, торговцы, музыканты, революционеры.
Для себя пели.
Для себя копили.
Для других умирали.
Но сначала платили налоги,
уважали пристава,
и в этом мире, безвыходно материальном,
толковали Талмуд,
оставаясь идеалистами.
Может, видели больше.
Может, верили слепо.
Но учили детей, чтобы были терпимы
и стали упорны.
И не сеяли хлеба.
Никогда не сеяли хлеба.
Просто сами ложились
в холодную землю, как зерна.
И навек засыпали.
А потом их землей засыпали,
зажигали свечи,
и в день Поминовения
голодные старики высокими голосами,
задыхаясь от холода, кричали об успокоении.
И они обретали его.
В виде распада материи.
Ничего не помня.
Ничего не забывая.
За кривым забором из гнилой фанеры,
в четырех километрах от кольца трамвая.
Моисей Наумович Авербах уходил из жизни долго и тяжело.
Здоровье у него резко ухудшилось в середине семидесятых, когда ему удалили одну почку. В 1979 году с ним случился первый «удар» – по-современному, инсульт, – в результате которого у него нарушились и координация движений, и психика. Этот «человек из железа» стал не только передвигаться с большим трудом, но еще и плакать по любому поводу. Подчеркиваю – не жаловаться, не «плакаться», а именно лить слезы. Отключились какие-то нервные центры…
Я учил его ходить по лестнице, как ребенка, – «выпрямись», «возьми себя в руки», «держись прямо» и прочее. Надо сказать, что он на некоторое время смог перебороть необратимые изменения в мозгу – ему было лишь немного за семьдесят. Но годы лагерей сделали свое дело.
В 1980 году произошел второй «удар» и резкое ухудшение его состояния – он почти не мог ходить. Мы в туалете специально привинтили к стенам ручки, чтобы он мог за них держаться.
Какие все-таки мощные защитные рефлексы у человеческой психики! Когда ухаживаешь за смертельно больным человеком и мастеришь для него всякие приспособления, подсознательно понимаешь, насколько это ненадолго. Но только подсознательно, не более того. В какой-то момент начинаешь сам верить в то, что вот привяжи к трубе отопления ремни-«вожжи» и привинти к стенам туалета ручки – и они прослужат много лет, потому что дяде Моне с ними удобнее вставать...
И вот, казалось бы, человек много месяцев безнадежно болен – а все равно невозможно воспринять его смерть как неизбежную и близкую, и она в итоге оказывается трагедией и неожиданностью.
С Моисеем Наумовичем все оказалось еще более тяжело, потому что у него в 1981 году случился третий инсульт. Недолго прослужили «приспособления» – дед оказался полностью парализован. Более того, «отключился» и никого не узнавал. Так он прожил еще год.
В больницу его не отдали – лежал дома. Елена Александровна делала все, что могла. Мои родители и я ей помогали. Была даже нанята сиделка, точнее, «сиделец» – богемообразный молодой человек. Находясь при дедушке, он времени не терял и перепечатал (с бабушкиной помощью) где-то одолженный «тамиздатовский» томик Иосифа Бродского. Но свои прямые обязанности молодой человек выполнял весьма аккуратно, уход за дедом был идеальным – ни пролежней, ни ожирения, ни исхудания…
А умер Моисей Наумович тихо и незаметно. 10 декабря 1982 года бабушка утром увидела, что он не дышит.
На похоронах было много народу, хотя никого особенно не звали – бабушка обзвонила только родственников и ближайших знакомых. Тем не менее, в Донской крематорий пришло человек пятьдесят, а то и больше. Даже на поминках было человек двадцать–тридцать. Естественно, хоронили безо всяких священников (иудейских, православных или каких-либо иных), – и дед, и бабушка, и мой отец были убежденными атеистами.
Елена Александровна пережила супруга почти на 10 лет и ушла из жизни в 1992 году.
В заключение скажу только одно: мне очень повезло, что моим дедом был Моисей Наумович Авербах, и мой долг – оставить потомкам память о нем и его трудах.
2000–2008 гг.
Все материалы, размещенные на сайте, охраняются авторским правом.
Любое воспроизведение без ссылки на автора и сайт запрещено.